Лаковый «икарус»  - Владимир Шапко

Кропин сказал женщине «сейчас», начал выбираться из ряда. Будто через раскиданный кабель, переступал через ноги негров.

Однако вернулся скоро. И развел руками: мест нет. Спят по двое на раскладушках. Валетом. Битком, оказывается. Женщина слабо улыбнулась, поблагодарив его. Все утихомиривала сына. Вялой рукой отстраняла от отца.

И снова мучительно потянулось ночное бессонное ожидание. Опять потянулись заскорузлые, отупелые мысли.

Толстяк внезапно проснулся. Ничего не мог понять. Откуда-то вывезли на потолок большую люстру. Пылающую, как торт. Щурился на нее, осмысливал. Потом начал что-то бубнить жене. Крепко зажмуривался. Словно не мог видеть своих противных слов. Настолько они ему надоели. И Кропин видел, как они ему надоели. И остановить их – не было никакой возможности. Кропин старался быть хладнокровным, аналитичным, строгим. Хватит рот разевать. Научили. (Надолго ли?) А толстяк уже замолчал. Поводил головой по сторонам, подумал, – и вдруг сделал из себя могучую букву Ф. Могутную, можно сказать. И в два уха этого получившегося слона тут же просунулись и жена, и сын – и вся эта слоновья композиция разом начала зевать, тянуть рты, пошевеливаться, как тесто, засыпать на станционном диване, вполне довольная и счастливая… Кропин опрокинулся головой назад, полетел в сон, как в пропасть.

…Когда объявили посадку (как? чудо, что услышал!), Кропин помчался, выхватил из камеры хранения чемодан. Лихорадочно способил ремни на него. Багажные, пресловутые. Ремни были велики, ремни были на три таких чемодана. И когда стоял уже у вагона (дисциплинированный, в очереди) – мятый чемоданишко повис на ремнях до земли. Так висят издыхающие коровки на гужах. В бескормицу. В голодный год. Ничего. Ладно. Нормально. Лишь бы не выпал. Когда полезешь, значит. Ничего, обошлось. Вытянул за собой, получилось, на гужах. Как из колодца.

Где-то вставало солнце. Кропин вдруг остановился в коридоре. Во все глаза Кропин смотрел в окно. Не слышал толканий в спину, возгласов. – По крышам тронувшегося с соседнего пути поезда беззвучно шли, перескакивали с вагона на вагон лиловые замерзшие ноги Бога…

Новоселов брился у окна. Пэтэушники далеко внизу под ним – стояли. Как всегда. Протянулись вдоль бордюра дороги. Этакой яблоневой веткой, набитой темными яблочками. Уже изготовились. Рвануть. Потому что вот-вот должен был вывернуть вожделенный «икарус». Новоселов смотрел. Сердце сжималось, как перед стартом. Нет, смотреть на это больше нельзя! Сколько можно! Полотенцем Новоселов деранул мыло с лица, решительно пошел к двери, на ходу схватив со стула пиджак.

Пэтэушники стояли. Новосела не было. Проспал сегодня Новосел. Не помешает. Ха-ха, братва! Десятый сон видит!

«икарус» наконец вывернул. Пэтэушники снялись, полетели. Ласкали лак автобуса, как, по меньшей мере, лак драгоценной шкатулки, которая вот сейчас, вот в следующий миг со звоном раскроется. И – сгрудились у двери. И дверь ушла в сторону… А в двери – Новосел. Вот он, оказывается, где. Обежал общагу, втихаря автобус встретил. Поднял руку: стоп, ребята! Цирка сегодня не будет! Спрыгнул на землю. В пиджаке на голое тело, с доверчиво теплящейся из него душой. Это было его ошибкой. Под пиджак тут же были пущены руки. И, подхваченный ими, щекотаемый, Новоселов взмыл, захохотал, завырывался, как папанинец встречаемый какой, и улетел назад, в автобус, упав там на сиденье рядом с шофером. Продолжая только истерично похохатывать и кричать: «Куда?! Зачем?! Для чего?! Дурилы вы чертовы!»

Никто не слушал его, мальчишки рвались в дверь, клубками прокатывались мимо, обдавая затхлым холодом нестираных спецовок. Десять секунд – и раскидались. Все. Все на местах. И опять только три-четыре неудачника, пометавшись, с независимым видом застыли в проходе. Дескать, они – просто смотрят в окна. Стоя. Так удобней…

Э-э, да черт вас всех дери! Новоселов выбирался наружу, как человек, жестоко проигравшийся. Который вылезает из автобуса, можно сказать, голый, обчищенный до нитки.

«Ну зачем они так, Дмитрий Алексеевич? Зачем?!» – говорил опять Кропину. С распахнутыми полами пиджака, как бы наглядно показывал: вот, опять как у латыша.

Дмитрий Алексеевич смеялся, похлопывал его по плечу. Что-то говорил, успокаивал.

«Но не должно так быть! – кричал Новоселов. – Не должно, Дмитрий Алексеевич! Мы ведь люди! Не собаки, не волки! Не должно! Никогда не смирюсь!»

Опять до стеснения в груди всё это вязалось в какой-то один большой клубок, начала и конца в котором никак нельзя было найти. И несчастные пацаны с ежеутренней этой давкой в автобус, и остальные все: взрослые – обще-житские мужчины и женщины, – с их неуклюжей, глупой жизнью здесь, в Москве… Всё путалось в эти каждодневные звериные клубки пацанов, всё!..

Начиная с конца апреля, каждый вечер на пустырь выходили две-три девушки в спортивных трико. Кокетливо лягая правой ногой, ладонями перекидывали друг дружке мяч. Это был зачин. Это называлось – волейбол. Постепенно образовывался большой круг. Человек в двадцать.

Девчата всё перекидывали. Ладонями. Парни норовили ударить когтями. Чтоб когтистей беркута. Мяч, естественно, летел на метр, два, закручиваясь книзу. Тогда начинали тузить. Кулаками. Мяч метался уже без смысла, без цели, словно большущий какой-то микроб. Выбивался за круг. Кто-нибудь из парней вразвалку шел. Поддавал его кулаком высоко. Мяч вообще улетал в сторону. Приходилось уже бежать кому-нибудь из девчат. На летучих прямых ногах. Остальные девушки независимо стояли. Гнутые, как керосиновые лампы. Парни блуждали взглядами. Все молча ждали. Когда прилетит мяч. Почему-то никто не знал никого. И играть никто не умел. Это была не их игра. Они ее только симулировали. Правда, через неделю-другую у них нарождалась своя игра, другая.

В центр круга приседало на корточки человек пять-шесть девчат и парней, а по ним, как по покорным баранам, от души лупили мячом «гасилыцики». Вот это игра! Вот восторг! Вот где смеху-то!..

Новоселов вывел на пустырь пэтэушников. За два вечера расчистили и разметили волейбольную площадку. Врыли столбы. Повесили сетку. Всё как положено. Играйте! Куча мячей запрыгала по площадке. Воспиталка Дранишникова в спортивном костюме забегала, затрёлькала в милицейский свисток…

Ничего не помогло: собирались вяло, обреченно стояли под номерами на площадке, шарахались от мяча, потом быстро расходились.

Потихоньку пытались образовывать снова свой круг, где-нибудь за общежитием, да без Дранишниковой чтоб, да без Новоселова, да чтоб снова человек пять-шесть на карачках, да чтоб по ним со всего маху!..

Но опять прибегали Дранишникова со свистком и Новоселов, стыдили, просмеивали, вновь тащили на площадку, где все вставали как под расстрел и откуда при первой возможности уходили. По пустой, без мяча, сетке, как обезьяны, прыгали пэтэушники. Дранишникова бегала, отдирала. Кидала им мяч. Как кусок мяса. Они рвали его друг у дружки. Потом бежали с ним от площадки прочь, вприскочку, вздергивая кулачонки, не давая мячу упасть, – будто привязанные на нитках к воздушному шарику. Как называлась такая игра – не знал никто.